Одному из персонажей «Мертвых душ», взяточни­ку и казнокраду, Гоголь дает такую характеристи­ку: «Иван Антонович, казалось, имел уже далеко за сорок лет, волос на нем был черный, густой; вся середина лица выступала у него вперед и пошла в нос, — словом, это было то лицо, которое называют в общежитье кувшинным рылом».

Вообще-то Гоголь сам бранных слов не употре­бляет, И вдруг — рыло. Слово, которое в современ­ном словаре считается просторечным и даже бран­ным при обозначении человеческого лица. Однако на протяжении XIX века рыло не такая уж редкость в литературном языке. Его употребляли Пушкин, Островский, Салтыков-Щедрин и другие писатели.

А вот в современной художественной литературе вы уж не встретите это слово во всей его красе: то ли совершенно неприличным стало, то ли грубее на­шлись!

Если порыться в древних манускриптах, можно найти единственное и самое верное употребление этого слова, верное с точки зрения его происхож­дения. Например: «...повелел мниху (то есть мо­наху) ископати рылом сад». В этом предложении рыло — то, чем копают, роют землю: мотыга, ло­пата. Слово входит в целый ряд родственных имен среднего рода с суффиксом -л-, которые образованы от глагольных корней: ры-л-о — то, чем роют (от глагола рыть), точно так же, как кры-л-о — то, чем покрывают (от крыть), или соли-л-о — то, чем со­лят или в чем солят. И так далее. Чтобы совсем быть точным, следует сказать, что корень ры- родствен корню рея-, например, в реяти, и в свое время рыти означало не копать (например, углубляясь в почву), а выбрасывать, развеивать что-нибудь. Другими словами, рыть землю — это не копать ее, а отбра­сывать в процессе копания. В северных говорах ис­конное значение слова сохранилось до сих пор, там говорят: «Рой сено» (Бросай сено). Или, обращаясь к ребенку, играющему в мячик: «Рой мячик» то есть брось его. Таково исконное значение слова рыло и единственное содержание его в течение длительно­го времени, до тех пор, пока в языке разными спо­собами и по разным причинам не появилось множе­ства других слов с тем же значением (орудие рытья), но с более конкретным и частным употреблением. Появилось слово лопата для обозначения знакомо­го нам орудия труда. Затем в словарь вошли заступ, мотыга, кирка и т.д., и только рыло по-прежнему могло обозначать все, чем роют. Вот эта-то широ­та значения и оказалась опасной для дальнейшего употребления слова рыло. Сравнивая разные спи­ски текстов, в которых можно встретить наше слово, мы легко обнаружим одну интересную закономер­ность. Оказывается, рыло употребляется только в тех редакциях текста, где очень мало указаний на конкретные, частные особенности жизни героя (как правило, какого-нибудь святого). Как в народной сказке, ничего конкретного и определенного! Авто­ру важно указать, что его герой чем-то рыл землю, а чем именно — это было неважно, потому что могло прибеднить возвышенный образ героя.

Скажешь: «рыл лопатой» — так ведь мало ли кто лопатой роет! Рыло — более торжественное слово, и его вполне прилично применить по отношению к святому. И только в редакциях со многими особен­ностями бытовой, разговорной речи вместо слова рыло находим конкретное лопата, а еще чаще — мотыга.

Следовательно, и в Древней Руси рыло являлось уже стилистическим вариантом к более распростра­ненным словам с конкретным значением.

Если рыло — все, чем роют, то легко перене­сти значение с орудия труда на другой предмет по сходству в употреблении. Все, чем роет человек, — рыло. А то, чем роет, например, свинья, для которой рытье, можно сказать, является «профессиональным занятием»? Рыло?

Рыло.

Так получилось, что в конце концов в разговор­ной русской речи за нашим словом осталось только одно, и притом конкретное, значение: свиной пята­чок.

В XVII и XVIII веках такое значение слова — единственное, да и современные нам словари только его считают единственно литературным: «рыло — передняя крайняя часть носа некоторых животных, приспособленная для рытья». Сказано по-научному длинно, но ясно. Только тут говорится не об одной свинье — о всяком животном того же рода. Но все-таки сначала рыло присвоили свинье, тут уж ничего не попишешь. Даже ироническую пословицу сло­жили: «И по рылу знать, что не простых свиней», очень употребительную и попавшую в художествен­ную литературу, например, у Н. С. Лескова:

«— Вон какой! — произнес под ухом Розанова Помада.

— Да, и по рылу видать, что не из простых сви­ней, — заметил Розанов».

По сравнению с пословицей тут есть небольшое новшество. В главном предложении модернизи­рован глагол — вместо старого знать теперь упо­треблено видать, потому что глагол знать в этом смысле уже вышел из употребления; сравните: «Я, знать, не нужен», что равно «Я, видно, не нужен». В придаточном предложении появился предлог из, который подчеркивает значение следующего ро­дительного падежа. В начале XIX века рыло уже определенно выдающаяся передняя часть морды не только свиньи, но и всякого животного, способного что-то рыть носом. Чтобы убедиться в этом, доста­точно вспомнить две басни И. А. Крылова. В одной из них

Хавронья хрюкает:...

«А, кажется, уж, не жалея рыла,

Я там изрыла

Весь задний двор».

В другой басне Волк кричит Ягненку;

«Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом

Здесь чистое мутить питье

Моё

С песком и с илом?»

Теперь и ягненок получает рыло. Это справед­ливо: в данном случае его подозревают в том, что он роет песок и ил. Роет носом.

Носом или мордой? Новое распутье.

Действительно, как только четкое и определенное значение слова по признаку сходства распространя­ется на другие сочетания, сразу же появляется воз­можность по-новому истолковать старое значение или попросту изменить его.

Пока рыло остается носом свиньи, все на своих местах. Но как только начинают называть рылом кончик носа у любого другого животного, дело из­меняется, незаметно для говорящих, но решитель­но.

Изменяется, во-первых, потому, что не у всяко­го животного собственно нос выделяется из всей морды. «Видит кот молоко, да рыло коротко»; рыло здесь — это уже вся кошачья морда.

Изменяется, во-вторых, потому, что можно ведь пойти и еще дальше, назвать рылом кончик носа и весь нос нс только у животного, но и у человека. Ка­кой-нибудь выразительный кончик носа очень даже хорошо назвать рылом. По крайней мере, ясно, о чем речь.

Ну, и уж совсем просто назвать рылом весь нос целиком, как это и сделано у Гоголя. Когда Гоголь

представляет нам своего Ивана Антоновича и на­зывает его Кувшинным рылом, мы сразу понима­ем, что все лицо чиновника выдавлено в один нос. Единственной деталью писатель рисует тип, но ка­кой деталью!

На первых порах морда и рыло еще различают­ся. Об этом можно судить, например, по послови­це: «Разобью тебе морду и рыло, да и скажу, что так было». А вот в другой пословице такой ясности нет: «Отворотил рыло — да и мимо». Здесь говорится совсем о другом рыле — о морде в целом. В обеих пословицах речь, собственно, идет о человеке, по­этому и морда в данном случае — это грубый сино­ним к слову лицо. Произошло отождествление сви­ного рыла и человеческого лица точно тем же путем, что и в совпадении рыло — морда применительно к животному.

В современном русском литературном языке рыло — бранное обозначение человеческого лица в целом. «Рылом не вышел» говорят о человеке, который некрасив лицом. В рассказе А. Чапыгина «Последний путь» рядом находим авторскую харак­теристику героя и высказывание о нем другого пер­сонажа. Сравните-ка. Сам автор говорит: «Впереди всех шел Васька с хитрым безбородым, бабьим ли­цом...» А вот как называет такое лицо один из спут­ников: «Врет, точеное рыло!» То, что автор описы­вает обстоятельно и деликатно, грубый мастеровой передает четко и кратко. Из такого разностилевого сопоставления нам и становится ясно, что рыло здесь — все лицо, необычное и потому вызывающее явное неодобрение: что за мужик без бороды!

Хотя такое рыло и считается грубым, оно все же остается в границах литературного языка. Это просто один из стилистических вариантов литера­турной речи, прежде всего потому, что большинству русских народных говоров такое значение слова во­обще неизвестно. На севере рылом называют под­бородок, место, откуда растет борода (и, в свою очередь, подбородком справедливо считают ниж­нюю часть лица, под бородой и вплоть до кадыка). В говоре это совершенно приличное слово, и с ним могут обратиться к самому уважаемому человеку. На юге это же слово обычно употребляется для обо­значения широко раскрытого или изуродованного рта. О таком рте и присловье сложили: «Рыло по­рото по самое ухо — ласточкин роток!» Иван Бунин, по рождению южанин, в одном своем произведении, стилизованном под народную речь, писал об Иване Дураке: «...а он опять играет песню 'Ой, вы, очи, мои ясные очи', на печке лежит и песню кричит во всеё рыло». Не носом же он пел, в самом деле; во всяком случае, не одним же кончиком носа! И на юге наше слово не является грубым — оно, как и на севере, но только в ином значении, употребляется для выражения какого-то особого понятия в извест­ных обстоятельствах.

Так выясняется, что неприличным, неудобным слово становится лишь тогда, когда попадает в со­седство с другими, более распространенными и бо­лее удобными. Все относительно, и вполне можно представить, что, наоборот, слово лицо стало бы не­приличным, а слово рыло — очень даже хорошим и вполне литературным.

Теперь на примере того же рыла мы можем от­метить еще одну важную особенность в изменениях слов. Оказывается, значения слов не просто «пере­текают» из одного в другое, более широкое по смыс­лу, или, наоборот, более узкое. Каждый раз подобное изменение в значении определяется положением слова в ряду других, близких к нему по значению, новых или старых. Если в тесно набитом пассажи­рами автобусе вы толкнете соседа, ваш удар почув­ствует и далекий от вас пассажир — очень слабо, но все-таки почувствует. С изменениями слов, конечно, несколько сложнее, но принцип все тот же: измени­лось значение одного слова — изменению подлежат и значения его соседей.

Но и это еще не все. Сравнение слова рыло в ли­тературном языке и в говорах показывает, что толь­ко в литературном языке оно имеет два значения и одно из них — не совсем литературное! Вот что приходится учитывать при изучении истории слов в литературном языке: не только внутреннее движе­ние значений, но и возможности стилистического использования старых, тех, которые сохранились от давно прошедших времен.

Рыло было вполне пристойным обозначением человеческого носа, пожалуй, чуть ли не до Пушки­на. Почему?

Потому что тогда было, по существу, два лите­ратурных языка — русский и церковнославянский, которые противопоставлялись очень многими сло­вами; например, в одном употреблялись слова лоб, глаз, щека, шея и т.д., а в другом соответственно: чело, око, ланита, выя. В условиях, когда оба языка

были друг другу четко противопоставлены (и, более того, всегда, в любом тексте, осознавались как са­мостоятельные языки), — в таких условиях и общие обоим языкам слова должны были как-то разделить­ся, стать на сторону одного из них — русского или церковнославянского. В обоих литературных язы­ках было слово нос — оно и оставалось во втором из наших рядов, в церковнославянском: чело, око... нос. А в ряду русских слов постепенно распростра­нилось, хотя и не вытесняя окончательно слова нос, уже знакомое нам рыло: лоб, глаз... рыло.

Впоследствии, после реформ Ломоносова и Пушкина в области литературного языка, произо­шло слияние двух типов литературного языка, а сло­ва, прежде принадлежавшие разным литературным языкам, остались все. Они обозначали одно и то же понятие: выя — это шея, щека — это ланита и т. д., и потому по уже известной нам логике развития одни из них должны были исчезнуть, а другие — остать­ся. Если определенную часть лица мы называем ще­кой, зачем тогда нам еще и слово ланита?

Однако логика развития литературного языка оказывается совсем иной, чем это имеет место в развитии народного языка. У литературного языка свои законы изменения, потому что литературный «язык» стоит ближе к речи, чем к языку.

Одним из законов литературного языка является необходимость широкого развития слов — синони­мов. Одно слово хорошо в обычной речи, цель ко­торой — какое-то сообщение; другое потребуется, если нужно передать ваше неодобрительное отно­шение к чему-то; третье нужно, чтобы по тому же

конкретному поводу выразить восхищение, не при­бегая для этого к специальной интонации или зна­кам препинания. А значение во всех случаях у всех таких слов одно и то же: идти — ступать — ше­ствовать и тут же — переться.

Вот почему в своем развитии литературный язык очень осмотрительно сортирует весь свой наличный запас слов, не выбрасывает без особой нужды ни одного из них: вдруг кому-нибудь пригодится! Ка­кие-то слова становятся стилистически нейтраль­ными, мы употребляем их в обычной речи; из наше­го ряда в русском литературном языке такими стали русские слова лоб, глаз, щека, шея. Церковносла­вянские же слова очень долго были вариантами этих русских и употреблялись в поэтической или торже­ственной речи как средство стилистического выде­ления; читаем у Батюшкова и Лермонтова:

И сладкая слеза ланиту орошает.

(Батюшков)

Но только цвет ее чела Был страшно бледен.

(Лермонтов)

В таких текстах, где следовало передать возвы­шенность минуты, ее трагичность или потрясение героя, поэты часто использовали слова, отстранен­ные от повседневной жизни, торжественные и звон­кие. И Горький-романтик не прошел мимо такой лексики. Именно такими словами описывала стару­ха Изергиль красавца цыгана:

 «— Взглянет он тебе в очи и полонит твою душу.»

Особенно выразительны подобные высокие сло­ва в тех текстах, где они употреблены подряд, где их много. Они как бы поддерживают друг друга среди слов-чужаков, и тогда чужаки сами получают воз­вышенный, торжественный тон. Смотрите, у Пуш­кина:

Его чело, его ланиты Мгновенным пламенем горят; Его уста полуоткрыты...

Да, именно так у Ратмира: «его ланиты мгновен­ным пламенем горят», а не другие варианты: «он покраснел», или (стилистически еще ниже) «он взо­прел», или «он вспыхнул», что по своему значению как раз и соответствует фразе «мгновенным пламе­нем горят». Все другие выражения в окружении вы­соких слов воспринимались бы либо иронически, либо неверно. Нет, не случайно в своем анализе каж­дый конкретный текст лингвисты называют контек­стом — окружением. Из песни слова не выкинешь!

Постепенно многие церковнославянские слова исчезли из языка. По словарям можно проследить, какие из них утрачены раньше, какие позже. Значе­ние некоторых известно теперь только ученым, на­пример, перси (грудь), выя (шея). Другие понятны и вам, хотя в своей речи вы редко их употребляе­те (очи, чело). Такие слова могут употребляться в художественной речи как торжественный вариант обычного слова. Нарядное, праздничное слово. Па­радное.

Однако вернемся к рылу. Понятно взаимное от­талкивание двух словесных рядов — высокого чело, око, ланита... и нормального (ученые называют его нейтральным) ряда лоб, глаз, щека... Однако по­чему в русском литературном языке, в основу кото­рого положен все-таки русский ряд слов, нейтраль­ным не стало и рыло? Да потому, что и нос, и лицо были словами, общими и для русского, и для цер­ковнославянского языка. А все общие слова, если вы помните, Ломоносов включил в свой «средний штиль» — тот самый «штиль», который и стал впо­следствии основой для литературного языка.

И вот тут-то рылу не повезло. По своему упо­треблению в разных контекстах оно было более редким, нежели нос. Потому оно и стало стили­стическим вариантом, но только не торжественной речи, конечно, а бытовой. Слово ведь пришло не из церковнославянского языка. В церковнославянском языке рыло — орудие копания; оно не развивало новых, переносных значений. Его значение нос в литературный язык пришло с другой стороны, оно развилось в разговорной русской речи.

У Ломоносова слова таким образом и распреде­лялись по «штилям». В высоком, например, — лик (церковнославянское), в среднем — лицо (общее для обоих языков), в низком — рыло (русское).

И еще одна деталь: в качестве собственно лите­ратурного стиля победил в русском языке «средний штиль». Во-первых, потому, что в него включались общие слова, которые стилистически были макси­мально нейтральными. А во вторых... Смотрите: в высоком — выя, а в среднем этому слову соответствует шея; в низком — рыло, а в среднем этому слову соответствует лицо или нос. Но в высоком нет специального слова для обозначения носа, точ­но так же как в низком шея всегда шея. Только сред­ний штиль соединил в себе нейтральные по краскам слова, которые нужны для передачи всех необходи­мых понятий. Вот по этим-то двум причинам он и стал основным вариантом современного русского литературного языка.

Так печально закончились попытки вполне при­личного слова рыло пробиться в литературный сло­варь. Но пустили соседи.

Стилистические изменения слов в большей сте­пени зависят от воли отдельного человека, писате­ля или ученого, чем семантические (смысловые). Особенно много таких изменений было на раннем этапе развития русского литературного языка, до Пушкина. Богатый выбор слов предоставлял пи­сателям широкие возможности, и они такими воз­можностями свободно пользовались. В произведе­ниях XVIII века, особенно в комедиях и пародиях, встречаются такие слова и выражения, которые по­сле Пушкина никто не осмелился бы признать ли­тературными. И в наши дни идет стилистическое изменение отдельных слов, однако этот процесс не связан с внутренними изменениями в самой систе­мы слов, он часто является вопросом моды, влияния и подражания.